Александр Русов - Самолеты на земле — самолеты в небе (Повести и рассказы)
— Какой дед?
— Ну, этот. Хозяин. Двоюродный брат. То есть двоюродный дедушка этого… брата.
— Павлик, умоляю, идем спать.
Она погасила свет и увела его в комнату, где было постелено. Павел сел на стул и покорно начал развязывать шнурки на туфлях. Заметив на стене старую фотографию бородатого мужчины, направился к ней.
— Смотри-ка, а в молодости он был ничего. В каком-то допотопном сюртуке снят. И галстук… Посмотри, какой смешной галстук… Сколько ему сейчас лет, как думаешь? Здесь еще кто-то сфотографирован. Надо же, чтобы так человек менялся. Я тоже когда-нибудь стану таким?
Вера выключила свет. Ослепившая ее темнота постепенно высветилась призрачным светом луны, и в комнате можно было различить белые простыни, два стула, старый комодик в углу.
Павел разделся и лег. Вера слышала его ровное дыхание.
В комнате было душно. Она попробовала открыть окно, но безуспешно. Пол под ногами скрипнул. Еще раз прислушалась: Павел спал. Ей померещился веселый шум голосов в соседней комнате, но звуки были тихи и неясны, будто работала далекая радиостанция, с трудом пробивающаяся в эфир и время от времени заглушаемая ровным пустым гулом.
У входа в большую комнату она задела о тупой выступ. Вытянув руку, Вера коснулась шершавой поверхности ковра, закрывавшего оттоманку. Шум голосов не приблизился, точно звуки доносились откуда-то извне, с улицы, может быть, из соседнего дома.
Выйдя на крыльцо, она поняла, что ошиблась. Нигде не теплилось ни огонька, только луна освещала голые вершины деревьев, крышу восканяновского дома и дорогу, тонущую в ночи. Стены веранды, ступени лестницы и перила были хорошо видны. Все предметы казались одинакового серо-серебристого цвета. Без труда различались даже самые мелкие детали: кустики травы, какое-то растеньице, доползшее по стене до середины окна. Вера дотронулась до его тонкого стебля и услышала легкое, сухое шуршанье. Стебель оказался неживым и ломким. Прошлогоднее растение, погибшее зимой из-за неглубокого залегания корней, или вьюнок-однолетка.
Ей стало вдруг неуютно и холодно. Вспомнился дом, сын, мама — они были теперь бесконечно далеко. Она припомнила даже бабушку, которая давно умерла, и хотела вспомнить еще кого-нибудь из родных, но там, где искала, память была глуха и пуста. Собственный ее мир, в котором она жила со своей семьей, оказался, в сущности, очень маленьким оазисом однолетних растений, чьи семена ветры рассеивали поодиночке. Подобно одному из таких семян, для которого наступил час пробуждения и роста, она со страхом обнаружила, что вокруг нет почти никого из той большой семьи, которой она должна была принадлежать.
За калиткой открывался гладкий, белесый путь. Свет луны сгладил неровности дороги и обрезал ее по краям. Немного успокоившись, она вдруг поймала себя на мысли, что ей, трусихе, совсем не страшно сейчас, тогда как в городе с наступлением темноты боялась идти даже по своей ярко освещенной улице и, задерживаясь на работе, каждый раз просила Павла встретить ее. Словно для того, чтобы проверить себя, она пошла дальше. Земля жестко шуршала под ногами, носки туфель ударялись о большие камни. Нет, страх не приходил. Точно кто-то незримо и надежно охранял ее в этом пустынном, каменистом мире, но кто именно — она не могла бы сказать. В темноте все строения казались одинаковыми, и Вера не запомнила, какой по счету их дом. Но даже вполне очевидная опасность остаться одной ночью в незнакомом месте отступала перед ничем не объяснимой уверенностью, что она непременно найдет его.
Она и в самом деле легко разыскала каменную ограду, напоминавшую остатки древней крепостной стены, сразу узнала веранду, лестницу, засохший стебелек под окном.
Луна, казалось, стала светить ярче. В последний раз оглядев дом, чтобы окончательно убедиться в том, что она не ошиблась, Вера заметила на стене выступ прямоугольной формы. Она подошла ближе и увидела каменную доску, на которой было написано по-армянски. Ниже по-русски были выбиты слова:
«В этом доме 5.5.1870 г. родился славный сын армянского народа Ашот Анушьянц».
Она вздрогнула от неожиданности и удивления, что они с Павлом не заметили этой надписи при дневном свете, и прочитала ее еще раз. Потом поднялась на крыльцо, притворила за собой дверь и, не заперев ее, вошла в дом.
1972
ЖИЗНЬ В САДУ
Чаплины жили и работали в одном из южных ботанических садов страны — и окна их квартиры выходили на склон, засаженный ливанскими кедрами. Плоские, будто спрессованные ветви образовывали ярусы, нанизанные на стержень ствола и формой напоминающие пагоды, а вершины были приплюснуты, словно придавлены чем-то тяжелым, что мешало ливанским кедрам походить на обычные деревья, макушки которых легко и остро тянулись вверх, буравя небо. Сквозь ажурные плоскости хвои виднелась узкая полоса моря.
Лучшим временем года в ботаническом саду считалась осень, когда было еще тепло, а посетителей становилось заметно меньше. И хотя все чаще выдавались прохладные дни, жаркая, воистину летняя погода нередко баловала отдыхающих.
В один из таких теплых октябрьских дней Чаплиных навестил их бывший сослуживец, доктор физико-математических наук Потин, недавно приехавший из Москвы.
На вид было ему не более тридцати шести лет. Гладкая кожа лица, покойный, чуть меланхолический и вместе с тем уверенный взгляд говорили о том, что этот человек успел насладиться успехом. Он сошел с автобуса на верхнем шоссе. Запах выхлопных газов казался сильным, въедливым и особенно неприятным в легком и прозрачном, как стекло, воздухе, так что Потин еще долго помнил его, спускаясь вниз.
По обеим сторонам шоссе росли мелкие, почти игрушечные кипарисы, но сада не было, и ни одной живой души не было вокруг, чтобы спросить дорогу. Приезжий подумал, что спутал остановку, решил спуститься к морю, берегом дойти до ближайшей пристани и вернуться обратно на катере.
Однако вскоре он увидел долгую изгородь, которая с трудом сдерживала натиск прорывающейся сквозь нее растительности. Дорога кончилась площадью перед входом в ботанический сад. Высокая решетка, пристройка больничного типа и четырехэтажный каменный дом по ту сторону ворот, излишне больших и фундаментальных, а также несколько ярко-красных цветов в глубине привносили в этот уголок южной природы мрачноватый, кладбищенский колорит. У Потина поначалу возникла мысль узнать у дежурной телефон Чаплина, связаться с ним и попросить встретить, но потом он передумал.
Посыпанная битым кирпичом дорожка шла мимо дома, миновав который приезжий оказался среди цветущего множества роз. Свет дня стал здесь таким ярким, точно с темной улицы он вошел в хорошо освещенный цветочный магазин. Справа от клумб, занимавших непривычно большое пространство, росло огромное хвойное дерево, ветви которого не провисали под силой тяжести, а, словно хорошо натренированные гимнасты, уверенно держали прямой угол, заостряясь, утоньшаясь и сходя на нет по мере удаления от ствола. Каждый последующий ярус не соприкасался с предыдущим. Казалось, никакой ветер не способен поколебать это мощное сооружение природы.
Потин принялся читать укрепленные под розами таблички, но латинские названия ничего не говорили ему, а русские были столь невыразительны, что очень скоро он почувствовал усталость, разочарование и неприятный вкус во рту, точно переел сладкого. Почти незаметно для себя, вместо того чтобы разглядывать цветы, он стал бегло просматривать одни лишь названия, словно пытался для очистки совести скорее перелистать страницы заданного урока. Это чувство было сродни отчаянию, которое Потин испытал пятнадцать лет назад, когда ему, только окончившему университет и начавшему работать, пришлось прочитать великое множество статей, патентов и книг.
Перестав обращать внимание на таблички, Потин с особенным вниманием стал прислушиваться к садовым шорохам. За клумбами начинался парк, впрочем, совсем необычный, ибо и без табличек легко было догадаться, что родина этих деревьев — далекая, чужая земля.
Здесь росли многочисленные platanus, различные abies, начиная от стройных деревьев и кончая прижимающимися к земле северными согбенными карликами с серо-голубой хвоей, а в нескольких шагах можно было увидеть sequoia gigantea, рядом с которой человек казался крошечным насекомым.
Интернациональное собрание деревьев своей пестротой и несоизмеримостью напомнило Потину совместную с Чаплиным поездку в Японию на научный конгресс, после чего Чаплин в связи с болезнью жены переехал из Москвы в Крым.
Приезжий дал крюк и снова вернулся к розовым клумбам, но на этот раз подошел к ним с той стороны, где росло дерево с плоскими ветвями. Это был один из ливанских кедров: он-то и напомнил Потину японский город Осаку, конгресс и его доклад, который там хорошо приняли. Помнится, Потин вернулся домой с чувством трудно объяснимого облегчения, будто поведал миру, чем жил до сих пор, и от этого жить ему стало легче. Признание давало уверенность, снимало прошлые тревоги, очищало место будущему и служило звездой, свет которой будет заметен через много лет после того, как самой звезды уже не будет. Впрочем, теперь он не вздрагивал, как прежде, когда встречал в литературных ссылках свое имя.
